Режиссерская версия: Владимир Хотиненко

Мы попросили режиссера Владимира Хотиненко вспомнить сразу все его работы — одну за другой. Результат — даже не интервью, а комментарии к полному собранию сочинений. Причем с бонусами — как и полагается «коллекционному изданию».

Владимир Хотиненко — признанный мастер, один из лучших российских режиссеров своего поколения. Не все его фильмы воспринимались одинаково восторженно, но среди безусловных побед — картины «Макаров», «Мусульманин», «Зеркало для героя». Затевая проект «Режиссерская версия», мы попросили Владимира Ивановича вспомнить не две, не три, а сразу все его работы — одну за другой (правда, мы сделали исключение для телевизионных сериалов). Вопрос был один: как автор воспринимает собственный фильм с позиции сегодняшнего дня, что может о нем хорошего (или плохого) рассказать?

«У меня двойственное отношение к этой картине: все-таки первый полнометражный фильм. У меня был сорежиссер — Павел Фаттахутдинов, он тоже закончил Высшие режиссерские курсы, мы с ним дружили. Там были замечательные актеры — Боря Галкин, Талгат Нигматулин!.. Тогда были в моде актерские пары: Пол Ньюман, Роберт Рэдфорд, — и мне хотелось что-нибудь такое создать. Мы все были молодые — в таком возрасте кажется, что всё знаешь, всё можешь! И от этого — такая легкомысленность (только тогда она не считалась за легкомысленность). Мы могли до утра сидеть, выпивать, разговаривать, а утром — попить пивка, и снимать! Мы снимали в Перми и сами балдели от материала: казалось, это нечто потрясающее, новое слово в кино и всё прочее. А когда приехали на студию и стали смотреть, что получилось, я испытал ужас. Ужас. И в первый раз меня посетила мысль: а не зря ли я поменял профессию архитектора... Серьезно, причем, посетила, очень серьезно. Хотя мы даже получили что-то там за дебют. И фильм был успешен в прокате — все-таки в его основе лежала популярная повесть Николая Леонова «Агония». Это жанровая вещь, хоть и революционная».

«Сам материал был кондовый. Революционный. Но там появилась уже какая-то внутренняя свобода. Я придумал ввести шаровую молнию, мы выбрали стиль такой — петров-водкинский, цитаты цветовые, даже знаменитый натюрморт Петрова-Водкина цитировали. Был хороший актерский состав, с Сергеем Колтаковым я познакомился именно на этой картине. Там что-то такое было замечательное, какие-то хорошие вещи. Но все-таки у меня еще не было достаточно возможностей и свободы вырваться из имевшихся сценарных атавизмов. И в результате это единственный фильм, который у меня, можно сказать, пострадал из-за цензуры. Это еще было время такого полузастоя — и мне урезали финал и не дали назвать картину «Железная свирель». Хотя я специально снимал сцену, как человек на «маузере» играет... Название было хорошее, но в результате осталось это дурацкое «В стреляющей глуши». И я второй раз вернулся к мысли: «А туда ли я иду?»

«Я замечательным образом запустился с третьим сценарием — про ребят, которые едут в армию, новобранцев. Там были придуманы хорошие вещи, писать это всё должен был один очень известный драматург, и команда собралась очень хорошая, творческая. И вот я приезжаю в Москву, мы читаем сценарий, — и я понимаю, что это конец, там нет ничего того, что я подразумевал!.. А я же с картиной в плане стоял, тогда же план был студийный!.. И тогда я бегу в тогдашнее Госкино, пробиваюсь на прием к министру — и уже от безысходности вспоминаю повесть Святослава Рыбаса, которую мне до этого дали почитать на студии, «Зеркало для героя». И минут двадцать я на словах пересказываю министру эту повесть, падаю на стол, всё в лицах!.. И он мне говорит: «Хорошо. Пишите заявку». Я несусь к Наде Кожушаной, мы дружили, вновь рассказываю ей про эту повесть… То есть, в один день произошли совершенно невероятные события, просто невероятные. И всё — она пишет сценарий, и мы запускаемся с «Зеркалом для героя».

И что тут дальше рассказывать — для меня «Зеркало для героя» волшебная картина. Тут было — и думаю, это уже навсегда, — впервые пришедшее ощущение: «Есть!». Совершенно необыкновенное ощущение — когда ты понимаешь, что получилось. Еще кино не сделано, еще там были чудовищные заморочки с финалом, до последнего дня — всего один день съемочный оставался, и только тогда откуда-то пришел этот финал, когда герой сам себя видит… Но наконец-то ко мне пришло чувство, что я не зря оставил свою предыдущую профессию. Кураж необыкновенный, даже счастье. Это самое главное — такой полет.

Плюс совпало очень много факторов. Мы снимали в Донецке, где была потрясающая массовка — из того времени, совершенно несовременная. Плюс настоящесть этого всего, этого шахтерского края!.. А у меня брат моего отца был шахтером. И вот после многих лет, что мы не виделись, я на съемках фильма с ним повстречался… И еще вот этот аромат детства и любви к родителям, и внутреннее желание посвятить этот фильм родителям. Там ведь актеры одевались по фотографиям: я показывал фотографии своих родителей — как отец одевался в то время, как мама. И у меня герои картины одеты так, как одевались мои родители. Для меня это было важно.

И конечно — эта повторяемость дня. Этого не было в повести, это выдумала всё Надя Кожушаная — а потом американцы украли для «Дня сурка». Я считаю, два раз такое выдумать невозможно, это очень яркий прием. Доказать это, наверное, невозможно, но я думаю, что стырили: зацикленность дня выдумала Надя Кожушаная. Причем мы даже ведь с ней рассорились на несколько лет, вполне всерьез — она видела что-то другое под этим фильмом. Но потом помирились и могли бы еще работать...».

Бонус: про детей
«Фактически я сейчас рассказываю о своих детях. Поэтому я не могу быть объективным. Я не могу их выстроить по ранжиру: «Коленька, ты у меня учишься хорошо; Алла, ты вот с отличием закончила школу; а ты зато был на кинофестивале»… Хотя я стараюсь — и более того, я даже считаю, что могу быть достаточно объективным по отношению к тому, что делаю. Хотя до конца, наверное, быть объективным невозможно... Но все равно это дети, и с этим ничего не поделаешь».

«Спальный вагон» для меня была принципиальная картина. Потому что «Зеркало для героя» — это была, безусловно, удача: я попал в поле зрения критиков и публики. А после такого творец иногда начинает робеть со следующей работой: «Как бы ни сделать хуже». Это стало для меня вызовом: дальше надо что-то делать глобальное. И мы затеялись с «Роем», который был логическим продолжением столь серьезной темы, как в «Зеркале для героя». А в промежутке, в межсезонье, чтобы группу не распускать (этому я у Михалкова на «Обломове» научился), сняли «Спальный вагон» за тринадцать дней. Взяли пьесу, собрали замечательных актеров... Это не какое-то мое глубокое высказывание, но это такой небольшой слепок времени. Это было хулиганство, к которому я отношусь с симпатией».

«Самый несчастный мой ребенок. Картина, которую я считаю очень серьезной, я очень ее люблю, она очень значительная. «Рой» — это развал семьи. И там я снимаю вещи, которые тогда казались невероятными: как ОМОН, например, разгоняет демонстрантов — тогда этого еще не было и в помине, этих столкновений. Это в «Рое» у меня впервые было снято: развалился народ. И дальше разваливается Советский Союз. Снимаем «Патриотическую комедию» — одновременно путч 1991-го. Маковецкий там по сюжету смотрит телевизор — и идут вот эти репортажи. И мы их снимаем. То есть, мы снимали то, что происходило, хотя сама по себе вещь фантастическая. Потом вышел «Макаров» — снова путч. И всё это одновременно, я подчеркиваю. Это не предчувствие, это сама тема совпадает с происходящим. Потом «Мусульманин» — Чечня. Действительно, стали шутить: «Что дальше собираешься снимать?» Но как только задали вопрос — этот синхрон пропал.

А «Рой» на фоне этого развала погиб. Пропал прокат — и всё. Картину не увидели».

«Она по многим причинам очень важная. Это картина свободы, настоящий такой джаз. На ней практически не было сценария. Мне на Свердловской киностудии сказали: «Снимай что хочешь, хоть газету принеси». С Леней Порохней, моим товарищем, мы быстро-быстро сочинили расширенную заявку, по которой, в общем-то, всё потом и снималось. У меня давно, еще с Высших курсов, тема такая была — про пришельцев. Плюс домовой, сочетание народной мифологии с новыми временами, с совершенно новой реальностью. И это был абсолютный джаз, абсолютная импровизация, во всем!.. Мы с Маковецким как раз на этой картине познакомились. Лариса Гузеева была очень хорошей в роли его сестры, очень! У всех было очень хулиганское, веселое, очень свободное настроение. Появилась даже возможность вывезти группу за границу — тогда ведь мало еще ездили. А у нас — два эпизода. Вот вообразите себе, если сейчас продюсеру такое сказать: ради 45 секунд экранного времени мы выезжаем в Париж и ради 2,5 минут — в Нью-Йорк. Понимаете, да? А тогда я группу свою разбил — и одну ее часть свозил в Париж, а другую в Нью-Йорк.

У каждой картины есть какие-то свои приметы. Вот эта — пример такой свободы, когда ты уже многое можешь, уже можно позволить себе какую-то определенную скорость съемки, уже появились финансы — хотя и не особо разгуляешься. Поэтому она такая очень свободная, очень хулиганская картина».

Бонус: про Свердловск
«Я даже еще «Страстной бульвар» ездил монтировать на Свердловскую киностудию. Но я никогда не чувствовал себя «провинциальным художником». У меня было для этого достаточно гонора. Снобизм со стороны, конечно же, присутствовал, но поскольку об меня всё это разбивалось, никак не действовало, то у меня не было такой внутренней пришибленности. У провинциалов ведь что — необычайная активность, желание покорить Москву. Для меня это было нормальное, естественное чувство. Вот и всё».

Сергей Маковецкий в фильме «Макаров»

«Макаров» собрал все мыслимые на тот период призы. Сценарий писался под Сергея Маковецкого, он там так хорош, чумовой, потрясающий! Это был его звездный час. Его заметили на «Патриотической комедии», но в звезду он превратился, конечно, на картине «Макаров». Это был более продуманный, более организованный фильм. Но времена уже были тяжелые, с деньгами было туго-туго-туго, и я порой день начинал с того, что бегал по богатым знакомым, собирал деньги для того, чтобы провести съемки. И каждый день — неизвестность, как, пожалуй, ни в какой другой картине. На каждой картине каждый съемочный день — неизвестность, но здесь в особенности.

Всего фильм стоил 56 000 долларов, мы довольно быстро его сняли. И осталось ощущение каторжного труда. Но не такого, когда ты испытываешь только какую-то тупость и никакой радости, а все равно — какой-то весенний восторг. Весна — и восторг от того, что ты контролируешь процесс. Было ощущение: получилось!»

«Когда ты отчасти уже достигаешь того, что хотел, ради чего приходил в эту профессию, вот в этот момент и надо искать какие-то новые горизонты. Это как у спортсменов: вот стал ты олимпийским чемпионом, а дальше что?.. И так появился «Мусульманин» — с совершенно новым вызовом, с совершенно новыми задачами. Валера Залотуха в двух словах мне рассказал: «Вот у меня есть сюжет. Вернулся парень из плена, в деревню, Коля Иванов. Но дело в том, что он там принял ислам». А я до этого тоже видел репортажи — тогда как раз много пацанов возвращалось, которые ислам приняли. И у меня аж мурашки по коже: я увидел всю картину! Я увидел ее в тот момент, когда он эту фразу произнес. Помню, дождичек в тот момент в Ялте шел меленький, и вот это ощущение: не жарко, но тепло. Замечательное, совершенно новое, противоположное «Макарову», совсем другое, совсем-совсем-совсем. Самый, может быть, осознанный такой диалог со временем, мой лично.

Там даже не тема Бога поднималась, а тема веры, веры и безверия. Вот ключевой вопрос — поэтому страшно не было. Нет, я в этом смысле вообще ничего такого особенного не боюсь. Не боюсь каких-то тем, про которые могут сказать: «Зачем тебе это нужно?!.». Если мне интересно, то я рискну. Мне всегда, кстати, поступали предложения, странным образом, то про Ксению Петербуржскую снять, то еще про кого-то, но я всегда бегал от этого. Я считаю, что делаю что-то личное, что вот так просто на публику не вынесешь. Хотя никогда не говори никогда — и потом я снял фильм «Поп», где, может, максимально близко к этому приближаешься…

Для Жени Миронова в «Мусульманине» была звездная роль — хотя награждали не его, а Балуева. Фантастический актерский состав, просто наслаждение испытываешь от того, что они делают».

Бонус: про страхи
«Страшно начинать всякую картину — вот основная примета. Но я убежден: как только перестанет быть страшно — надо завязывать с профессией. Должно быть страшно. Вообще, у меня как-то сформировался такой хороший образ: каждый раз как будто в плавание отправляешься. И вот ощущение этого отправления, плавания — оно в последнее время стало для меня ключевым».

«Я уже снял семь фильмов, а по-прежнему «ходил» в «молодых кинематографистах», с прозвищем Дедушка Хо. Мы тогда пролезли на Молодежный форум в Ялте — это было потрясающее явление с потрясающей атмосферой! Я больше на фестивалях такого не видел. Никто никому не завидовал, все пировали, это было что-то невероятное. В результате возник альманах к столетию кино — «Прибытие поезда». У Месхиева была замечательная новелла, у Балабанова, у Хвана — и моя «Дорога». Наверное, это всё естественно, когда по молодости не думаешь о фестивалях, а хочется просто снимать кино. Очень хорошее чувство».

«Что называется, как корабль назовешь, так он и поплывет. Со «Страстным бульваром» произошло что-то такое, чего я до сих пор не могу понять. Его пригласили на Московский кинофестиваль. Я считал, что это не совсем для фестиваля картина, но хорошо, покажем. И вдруг на нас обрушился поток чудовищной грязи! Это был мой первый опыт такого вот поношения, причем, с моей точки зрения, абсолютно необоснованного. До сих пор так считаю — не оттого, что это моя картина, а потому что она совершенно не заслуживает того, что о ней писалось: «Ужас, ужас». Я сколько раз пытался разобраться, сколько лет прошло — и так и не могу понять, в чем тут дело.

Потому что на самом деле фильм был очень актуальным по тому времени. Ведь сколько забытых было актеров, затерянных, умерших в своих квартирах!.. Взять Юматова, его историю… Я об этом снимал, меня это потрясло. Они же не просто актеры сцены — они же как члены семьи! Как же так, они же кумиры, вы же их носите на руках! Так почему б не скинуться в их пользу хотя бы по рублю — и это решило бы вопрос!.. И вдруг — такая реакция на фильм… И его категорически не показывали ни по телевидению, нигде, он в такое небытие ушел… Не могу понять, не могу».

«Это была дань в большей степени детским ощущениям. Дело в том, что я всю жизнь хочу снять фильм про крейсер «Цусима». Какое-то время мы с Эрнстом даже жили этой идеей. И вообще тема моря для меня была всегда актуальной. Это абсолютно детское чувство — запах моря. И я бы не стал снимать про «Курск», точно знаю, не стал бы. Поэтому и была взята дизельная лодка — чтобы как можно меньше аллюзий, хотя от них все равно избавиться невозможно. Плюс я перечитал уйму литературы, я знал все трагические случаи. Там фраза была такая — что атомная лодка, да и просто лодка, вещь настолько сложная, что с ней и не может чего-то не происходить. Это просто невозможно, чтобы ничего не происходило. Плюс я познакомился с моряками, с фантастическим миром этих моряков, которые совершенно по-особому относятся к возможности трагедии — и к трагедии «Курска», — совсем иначе, чем мы... Но все-таки прежде всего это была дань детству — и я, насколько мог, дистанцировался от сегодняшнего дня. Но вот для Эннио Морриконе — для него существовал «Курск». Его темой был, конечно, «Курск» и погибшие ребята.

Кадр из фильма «72 метра»

Я очень боялся, что картина как-то травмирует людей, связанных с этой трагедией, вдов этих погибших ребят. Вот здесь у меня был конкретный, буквальный страх, мне очень этого не хотелось. Но когда вдова командира «Курска» Геннадия Лячина поклонилась мне на показе, то это искупило всё. Дальше могли про этот фильм писать всё, что угодно, говорить всё, что угодно, — для меня это было уже совершенно неважно».

Бонус: про телевизионное кино
«От телевидения мне поступило предложение в тот момент, когда я понял, что в кино люди уже не ходили. Вообще. Всё, ноль. Ты отдаешь год жизни — а фильма никто не увидит. А мне хотелось поработать для людей, чтобы это все-таки кто-то да видел. И я благодарен телевидению, благодарен Первому каналу, Эрнсту, Максимову. Это был замечательный период, очень рабочий — у них не засидишься, это был такой рабочий ритм. И вот, например, «Гибель империи» — это для меня очень важная картина. Телевизионная или нет — тут уже не имеет значения. Там есть потрясающие актерские вещи, которые меня радуют до сих пор!.. И конечно же, телевидение — это общение с аудиторией. Я сейчас и так снимаю, и так снимаю, но без телевидения я даже как-то не могу себя вообразить — потому что это по-прежнему возможность общения с аудиторией».

«Про 4 ноября проговаривалось буквально. Что празднуем-то, что за праздник?.. Оказалось — никто не знает, что это. Дело даже не в празднике — просто про Смутное время ничего не знают. Про этот действительно невероятный, ключевой момент в истории нашего государства! Ну, Смутное время какое-то — смутное. А меня оно всегда интересовало, я еще на Высших курсах хотел снимать фильм о Смутном времени. Тогда бы я другой, наверное, фильм снял, но здесь мне предложили снять вот такой. Это скорее комикс — хоть на нашей почве этот жанр и не приживается, но подразумевалось именно это. Это не реальная история Смутного времени. Это фильм для молодежи, не для историков, не для глубокого изучения. Это такая сказка, которую мы снимали по этим правилам игры.

Кадр из фильма «1612»

И я очень доволен результатом, абсолютно. Хотя тоже наполучал за него — вообще, со «Страстного бульвара» у меня разладились отношения с критикой. Но единственное, что меня огорчило — даже не рецензии. Меня огорчило, что не поняли про единорога. Я попытался вернуть на родину единорога — все же думают, что он западно-европейский, с гобеленов. Ан нет: я обнаружил, что он наш! Тут и аллегория Троицы, тут и сказки, ну, в общем, невероятные вещи!.. Плюс мне так нравился сам по себе этот персонаж — как символ чистоты, за ним не было никакого дурного шлейфа... Но почему-то не получилось, почему-то не врубились в него. Не исключаю, что я что-то не так сделал, но вот это самое огорчительное — что мне не удалось вернуть на родину единорога».

«Мне как-то навстречу случайно попался тогдашний министр культуры Михаил Швыдкой и говорит: «А я тебя ищу. У меня есть одна потрясающая тема». И я от него впервые услышал историю этой Псковской миссии — и она меня потрясла. Это самая рискованная картина, которую я снимал. Не «Мусульманин» совсем даже, а «Поп». Потому что тема предательства — или того, что подразумевается под этим, — это у нас в стране незыблемо. А ведь пятьдесят миллионов человек было в оккупации! Они же что-то делали, как-то работали, они же должны были кормить детей!.. Или что, они должны были все просто взять и умереть на благо родины? Нет! Они жили, была вот такая жизнь. И это было очень рискованно — поднимать эту тему, вот тут было страшно. Но благодаря Сереже Маковецкому я увидел, что это тот случай, когда сопереживание персонажу победило идеологию. Безусловно.

У фильма прокатчиком был немец — замечательный, чувственный. Так он был влюблен в эту картину, несколько раз ее смотрел. И когда не получилось того проката, на который рассчитывали, он был невероятно расстроен. Им казалось, что вся Россия должна идти смотреть фильм «Поп» — как на «Чапаева» ходили в свое время. Я тоже думал, что больше зрителей будет, думал, отклик будет какой-то более существенный. Но, видимо, молодежную аудиторию фильм не зацепил, а взрослые у нас не так хорошо в кино ходят. Плюс, может, неправильно было то, что его в прокат на Пасху поставили. Люди другим заняты — одни духовным, другие недуховным, а мы как между Сциллой и Харибдой… Может, и название не то. Это меня прокатчики попросили сделать такое название — «Поп». У меня эта картина называлась «На реках Вавилона». Это первые строки Псалма 136, знаменитого в исполнении «Boney M», у меня там и скрипки звучат: «На реках Вавилона сидели мы и плакали, вспоминая Сион…». Ну, не врубились бы — и не врубились: где Вавилон, какой Вавилон?.. Но все равно было бы больше интриги».

Бонус: про цитаты
«Есть в кино такие вещи, которые ты уже просто цитируешь — и всё. Это переосмыслить невозможно. У меня вот с «Достоевским» очень смешно вышло. Там нужно было как-то отстраненно снять смерть ребенка, отраженно. И колясочка покатилась — не по лестнице, а просто под уклон покатилась детская коляска. И всё — «Броненосец «Потемкин»! Стоило огромных волевых усилий оставить это в картине. Или в фильме «Поп»: там так красиво было, река, сон, водоросли!.. Снимаем — Тарковский! Это всегда уже будет Тарковский. Особенно если там молоко еще нужно, сновидение, тема мертвой коровы... Поэтому надо к этому трезво подходить».

«Это очень рискованное мероприятие — ведь и Вайда снял своих «Бесов», может быть, самых неудачных, к слову сказать. И еще были «Бесы» отца и сына Таланкиных, другие фильмы — и ни у кого не получилось. Совсем не получалось — вот в чем дело. Хотя у меня есть ощущение, что я знаю, как это сделать. Там надо решать, кто такой Ставрогин — потому что Федор Михайлович сам не определился, кто такой Ставрогин. Надо с ним разобраться, надо его как бы придумать, перевести на кинематографический язык — а он даже в литературе-то зыбкий!.. Для меня самого это пока нерешенные вопросы.

Я сейчас читаю записные тетради Достоевского — это потрясающе: понимать, из чего вырастают все эти персонажи... Есть, скажем, еще Верховенский — он более или менее понятный, и то... Вот у меня была сумасшедшая идея — причем, я бы ее мог, в принципе, реализовать: вот если бы Верховенского сыграл Джонни Депп! Всё сразу бы определилось, всё, стилистика бы выросла. Поэтому в любом случае я буду все равно подразумевать, что Верховенский — это Джонни Депп.

И мне кажется, ошибка №1 тут — это политическая составляющая. Думать о ней — совершить первую же ошибку; надо совсем другое снимать. Там дело не только в этом, там есть масса вещей, про которые можно фильм сделать. Про любовь можно, про что угодно можно. А Лебядкин какой! Невероятно потрясающий...

Так что это очень серьезный вызов и серьезное испытание. Но нет сейчас более актуальной вещи, чем «Бесы».

Бонус: про Настоящее Кино
«Настоящее кино — это разное кино. Оно же очень разное, настоящее кино… Отвечу не про кино: Лев Николаевич Толстой не любил Шекспира. Вот и всё. Лев Николаевич Толстой искренне и доказательно не любил Шекспира!.. Поэтому… Для меня, например, настоящее кино — это «Андрей Рублев». Но в то же время для меня настоящее кино — это и Луис Бунюэль, «Этот смутный объект желания». А ведь более непохожих фильмов даже невозможно себе представить!.. Поэтому невозможно ответить, что такое настоящее кино, невозможно. Правда, для меня это прежде всего еще и профессиональное кино».

в блог | подписаться на rss 

© COPYRIGHT 2000-2009 Настоящее кино - Главная Киноафиша страны ОБРАТНАЯ СВЯЗЬ | РЕКЛАМА
Издается с 13/03/2000 :: Перепечатка материалов без уведомления и разрешения редакции возможна только при активной гиперссылке на www.FilmZ.ru
Координатор проекта Themes.ru, главный редактор on-line журнала Настоящее КИНО Александр С. Голубчиков
программирование Александр Десятник, Юрий Римский :: хостинг предоставлен провайдером Qwarta.ru
Журнал "про Настоящее кино" зарегистрирован Федеральной службой по надзору за соблюдением законодательства в сфере массовых коммуникаций и охране культурного наследия. Свидетельство ПИ № 77-18412 от 27 сентября 2004 года.